«О меде небесном»
Вергилий. «Георгики»
А я уже стою в саду иной земли,
Среди кровавых роз и влажных лилий,
И повествует мне гекзаметром Виргилий
Николай Гумилев
Поэма Вергилия о сельском хозяйстве, носящая название «Георгики» (от греч. geōrgos 'земледелец'), была написана в 30-е годы I в. до Р. Х. по совету Гая Цильния Мецената. Сподвижник Августа донес до поэта волю императора, стремившегося возродить земледелие в стране, потрясенной гражданской смутой. Следует ли трактовать это как «социальный заказ»? Нет. Как известно, произведения, созданные в чисто утилитарных целях, будь то советская поэма о синтетическом каучуке или Овидиевы «Притирания для лица», в сокровищницу мировой литературы не входят. «Георгики» же являются одним из самых совершенных произведений Вергилия и латинской литературы в целом. Август еще в «Буколиках» усмотрел любовное отношение Вергилия к земле[1]. Равным образом, Меценат любил и понимал как Августа, так и Вергилия. Таким образом, «Георгики» - произведение, созданное в кругу единомышленников, понимающих друг друга с полуслова. Можно сказать - «в кругу друзей», но следует иметь в виду, что друзья эти стремились возродить свою родину и счастливым образом были сильны и облечены реальной властью. В определенном смысле это была дружина Энея. Равно как и примкнувших к нему царей древности - Латина и этрусков, неразрывно связанных с италийской землей, ее зерном, виноградом, быками, конями и пчелами. Вергилий же был «певцом во стане римских воинов», призванным скрепить общие усилия своими стихами.

Георгики. Пчеловодство. Средневековая иллюстрация
Потому так высок пафос мирного труда, многообразно описываемого в «Георгиках», и так проникновенны поучения. И если во внешне идиллических «Буколиках» постоянно присутствует глубокий исторический подтекст, то и во внешне специальных и дидактических «Георгиках» (для создания которых Вергилий глубоко изучил труды Гесиода, Колумеллы и Варрона) содержится множество высказываний и идей, перерастающих агрономический контекст. Таков великолепный пассаж о царской власти, возникающий в ходе рассуждений о пчеловодстве. Для современного читателя это вещи разноплановые и, возможно, даже несопоставимые, но для человека древности было очевидно, что мудрые пчелы, строящие соразмерные соты и приносящие удивительный, ни с чем не сравнимый, «божественный» мед, имеют царя или царицу и свое малое, но достославное царство. У греков пчелы открыли божественные тайны герою-мудрецу Аристею, умершему, но преодолевшему смерть. «Пчелка - Божья угодница», - говорили на Руси. У древних германцев изображение пчелы (от золотого, усыпанного гранатами, до костяного или глиняного) клали в могилы, ибо пчелы сопоставлялись с валькириями, наравне с ними именовались «женами победы» (др.-англ. sigewif) и были символом вечной жизни. Золотая пчела с отделкой из гранатов или алой эмали - символ династии Меровингов. Без сомнения, Вергилий также особым образом относится к пчелам (в отличие, к примеру, от лошадей, о разведении которых речь ведется исключительно в хозяйственном аспекте). Торжественно само начало четвертой книги «Георгик»:
Ныне о даре богов, о меде небесном я буду
Повествовать. Кинь взор, Меценат, и на эту работу!
На удивленье тебе расскажу о предметах ничтожных,
Доблестных буду вождей воспевать и всего, по порядку,
Рода нравы, и труд, и его племена, и сраженья.
Малое дело, но честь не мала...[2]

Пчелы Меровингов
Вергилий - уже не простодушный архаический поэт; он в духе Лукреция Кара сознает «ничтожность» пчелы в мироздании. Но в том и состоит гений Вергилия, что он единым духом может преодолеть скептическое безразличие и воспарить «в горняя». Вергилий прозревает в пчелах целый род со своими трудами, вождями и сражениями, находящийся под божественным покровительством. И здесь, как нигде в «Георгиках», повествование сходно по стилю с «Энеидой»:
Если же выйдут они, задвигавшись вдруг, на сраженье,
Ибо нередко вражда меж двумя возникает царями, -
То настроенье толпы, воинственный пыл ополченья
Можешь заране признать. Возбуждает еще отстающих
Громко звенящая медь, меж тем как подобное звуку
Труб, возглашающих бой, раздается из улья жужжанье.
Вот торопливо сошлись друг с другом, трепещут крылами,
Хоботом жало острят и конечности приспособляют.
Вот, окружая царя и ставку военную, сбившись
В кучу густую, врага вызывающим криком торопят.
Так при первом тепле, едва лишь поля обнажатся,
Мчатся вон из дверей и сходятся; в небе высоко -
Шум; смешавшись, они в огромный ком громоздятся
И упадают стремглав, - град сыплется с неба не гуще,
Желуди реже дождем с сотрясенного падают дуба!
Сами же оба царя, в строю, крылами сверкая,
В маленьком сердце своем великую душу являют,
Не уступать порешив, пока победитель упорный
В бегстве тыл обратить не принудит тех или этих[3].
Так естественным образом возникает тема царской власти, запечатлеваемая в чеканных строках:
Ежели царь невредим, живут все в добром согласье,
Но лишь утратят его, договор нарушается, сами
Грабят накопленный мед и сотов рушат вощину.
Он - охранитель их дел; ему все дивятся и с шумом
Густо теснятся вокруг; сопутствуют целой толпою,
Носят нередко его на плечах, защищают в сраженье
Телом своим и от ран прекрасную смерть обретают[4].
Тут, сколько ни говори «пчелы», яственно видятся люди. Собственно, пчелы - это римский народ, «малютки-квириты»[5]. Это идея римского народа и царства как в умалении, так и в неком таинственном, звездном величии. Это род, своей мудростью и жертвенной смертью доказывающий безсмертие:
Видя такие черты, наблюдая такие примеры,
Многие думали: есть божественной сущности доля
В пчелах...[6]
И неземной чистотой звучит над всеми «трудами и днями» земли голос поэта-провидца:
Смерти, стало быть, нет - взлетают вечно живые
К сонму сияющих звезд и в горнем небе селятся[7].
[1] Шервинский С. Вергилий и его произведения // Вергилий, Публий Марон. Буколики; Георгики; Энеида. М. - Харьков, 2001. С. 5-6.
[2] Георгики. IV, 1-6. Пер. С. Ошерова. Здесь и далее цит. по: Вергилий, Публий Марон. Буколики; Георгики; Энеида. М. - Харьков, 2001.
[3] Георгики. IV, 67-85.
[4] Георгики. IV, 212-218.
[5] Георгики. IV, 201.
[6] Георгики. IV, 219-221.
[7] Георгики. IV, 227.